Меркурий Сосин (1921 – 2016, в миру Меркурий Афанасьевич Сосин)
Меркурий Сосин (1921 – 2016, в миру Меркурий Афанасьевич Сосин) – протоиерей, настоятель кафедрального Кишиневского собора Покрова Пресвятой Богородицы Кишиневской и всея Молдовии епархии.
Родился будущий пастырь в 1921 г. в коренной семье русских староверов-липован Бессарабии (юг Одесской области), принадлежавшей в 1918–1940 гг. (и в 1941–1944 гг.) королевской Румынии.
Протоиерей отец Меркурий (Сосин Меркурий Афанасьевич) был ветераном Великой Отечественной войны, в рядах советской армии с боями дошел до Праги, затем участвовал в войне с Японией за проявленные стойкость и храбрость в 2-х войнах был награжден медалями «За отвагу», «За победу над Германией», «За победу над Японией» и другими правительственными наградами.
Рукоположен в священный сан в 1990 г. епископом Тимоном (Домашёвым). Начал служить священником на Украине в г. Вилкове Одесской области. Затем в 2000 г. переведен Собором РПСЦ в г. Киев настоятелем кафедрального Киевского храма Успения пресвятой Богородицы епархии Киевской и всея Украины. Из Киева решением Собора РПСЦ в 2005 г. переведен в Кишинев настоятелем кафедрального храма Покрова Пресвятой Богородицы епархии Кишиневской и всея Молдавии, где прослужил 7 лет. Последние годы жизни пребывал на покое.
Отношение к войне у старообрядчества всегда определялось Священным писанием. А там сказано: «Не убий!». И поэтому война является физическим проявлением недуга человечества — братоубийственной ненависти. Однако старообрядческая церковь в годы военного лихолетья всегда благословляла воинов на защиту своих близких и восстановление попранной справедливости. Уже в самом начале Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. старообрядчество ответило 6 июля 1941 г. воззванием в защиту Отечества, с призывом оказать помощь Красной Армии в деле изгнания недругов со святой русской земли, встать на защиту отцовской веры. В этом обращении архиепископ Иринарх Московский и Всея Руси ко всем старообрядцам призвал встать против «саранчи», пришедшей на русскую землю в лице немецких орд. Послание московского Владыки призывало всех старообрядцев «…быть непоколебимыми и твердыми в защите рубежей нашей священной Родины по примеру наших славных предков… Всяк, кто в силах держать меч, пусть отправляется на бранное поле. Всяк, кто в силах трудиться на полях, заводах и фабриках, пусть трудится честно на благо нашей Родины…»… Помимо этого российское старообрядчество внесло в фонд обороны более одного миллиона рублей.
В рядах Красной Армии сражались и верующие миряне, и духовенство старообрядческой церкви: Фёдор Моржаков, священник Ефимий Масленников, Лука Абрамкин, Иоанн Кузьмин, Меркурий Афанасьевич Сосин, который после войны стал протоиереем РПСЦ и в течение семи лет был настоятелем кафедрального собора Покрова Пресвятой Богородицы Кишиневской епархии в столице Молдавии — Кишиневе и мн. др.
О. Меркурий вспоминал: «Родился я здесь, в Молдавии, в городе Оргееве, уже при румынах. В 1921 г. это было, в декабре. Из старообрядческой семьи. Помню, в нашей старообрядческой слободе был хороший хор при храме. С 6-ти лет пел в хоре, на клиросе, помогал священнику в алтаре. Нравилось мне это. Родители всегда хотели, чтобы я при храме был.
Да, а с семи лет в школе учился, сдавал, правда, экзамены осенью, экстерном. Дома готовился, а потом сдавал. До войны 4 класса успел, а уже после войны — в вечерней школе все 10 классов.
Потом, в Москве, в 1969 г. закончил экономический факультет Политехнического института. После Политеха учился на юридическом в Кишиневе. Вот, две «вышки» получается. После школы вечерней пошел на повышение. Фронтовик, уважали, да и не пил совсем. Тогда это редко было. Потом назначили начальником планового отдела в «Индпошиве», но уволили, т. к. не было высшего образования. Но потом оказалось, что уволили за то, что ходил на вечернюю службу в наш храм. Это была причина. Тогда это строго было. А повод — нет высшего образования».
«Вот, такие иногда бывают люди и времена. Судился, по суду вернули на прежнее рабочее место. Но решил пойти учиться. Меня уговаривали остаться, мол, заочно иди, а мы тебя на повышение, зарплату подкинем, премиальные. Но я всегда хотел жить, как положено, чтобы было. Раз надо высшее образование, значит — иди в вуз. Когда уходил, сказал начальнику отдела кадров:
— Раз так, у меня будет и два высших образования!
Поехал в Политех, в Москву. Вот, в трудовой все есть» [1].
У о. Меркурия на удивление мелкий, красивый, ровный почерк. Очень грамотный текст. Сразу видно, что писал человек дотошный, тщательно выписывающий детали.
«В жизни я все хотел, чтобы было по закону, по правилам. Нас с детства приучали к строгому порядку. Книге, Священному Писанию следовать. А в жизни знаете как? Норовят по-своему. Работал, старался. Вот, получил за рационализаторство, за внедрение новых технологий. Почетные грамоты давали. Нравилось, что делал. Не жалуюсь, старался жить по правде. А как же иначе? В храме-то нужно на исповедь ходить. Там не слукавишь.
Когда ушел на пенсию, владыка Тимон предложил быть секретарем Кишиневской епархии. Понаблюдал, значит, за моей службой и неожиданно предложил приход в Вилково. Дело, конечно, ответственное. Матушка моя, Пелагея, была решительно против. Мы не из рода священников.
Вот, Пелагея Евстафьевна, она из самих Кунич, из рода Задайковых, 1930 года рождения. Мы с ней обвенчались в 1947 г., в сентябре. Сразу после Храма села. Она тоже не из священнического рода. Левитами должны быть левиты, а аронами — ароны. С нами Господь видимо решил иначе. Тогда приезжали старообрядцы из Вилково, что на Дунае, в Украине, просили приехать к ним. Уговорили. Собрались прихожане, человек сто, пожалуй, в трапезной. Спросили у матушки Пелагеи, почему она против.
— Против, потому, что вам будет плохо. Он законник, и мирской, и духовный.
— А нам как раз такой и нужен!
На том и порешили. Утром меня сразу и рукоположили в священники, чтобы домой не уехал и не передумал. Ничего, справился. Народ там, в целом, хороший. Десять лет там отслужил. Было всякое. Приход большой, богатый. Искушений мирских было много. Но никто сломить не смог» [1].
«Священный Собор в Москве перевел меня из Вилково в Киев. Это было в 2000 г. Это еще при владыке Алимпии было. А в 2005 г., опять же на Освященном Соборе, еще при владыке Адриане это было, позвонил мне в Киев сам митрополит: согласен ли настоятелем в Мазаракиевский храм? А как тут быть не согласным, раз сам владыка Московский спрашивает? И срочно перевели в Кишинев, на кафедральный приход. Тогда была эта странная история с епископом Зосимой (Еремеевым). Везде были его люди. Нужно было привести здесь все в порядок, успокоить всех, замирить. Я ведь юрист и экономист. Да и квартира своя в Кишиневе. Да и русский я, из Молдавии. Чего уж тут.
Трудно было: наговоры, наветы. Но ничего, справились мы с матушкой. Матушка Пелагея помогала, отводила беды. Благодаря ей ни разу не пропустил службы. Говорил ей:
— Ты должна быть первой на службе.
Уж сколько лет в храме. Вот только часто приступы. И слух подводит. Но, ничего. Держимся. Господь помогает…» [1].
«Да, а вот на саму службу, тогда, весной 1944 г., записался в марте 1944 г. Это было как раз перед Пасхой, на Вербное воскресенье. Красная Армия тогда уже освобождала Молдавию. К нашему городу Оргееву подошел 75-й стрелковый корпус 4-й гвардейской армии. Как освободили Оргеев, так сразу наряды стали ходить по домам, переписывать население. Тогда и забрали. Родителям сказали, что сын вернется, чтоб не волновались. Офицер сказал, что если попадет к нему в роту, то останется живой. Так меня и увели, записали добровольцем.
Тут история такая приключилась. Строгий пост был, я и не кушал. Нам, чтобы подкрепить новобранцев, тушенку давали, сытное. А тут строгий пост. Мне нельзя. Говорю, что я законником был. Вот и обвинили меня, что я голодовку устроил. Вызвали к командиру нашему, к подполковнику Ивану Петровичу Карташеву.
— Ты что, рядовой, голодовку объявил?
— Нет, товарищ полковник, пост, Страстная неделя.
— Ага…
Комполка вызвал ординарца, приказал наварить картошки. Видимо, решил проверить, буду есть или нет. Я, конечно, ее всю умял. Вкусная была. Тогда Карташев тоже подсел, приказал принести еще картошки, лучку молодого, огурчики, наложил мне, себе взял, разлил спирт по стаканам. Выпили. Разговорились. Он слышал о нас, о старообрядцах, но столкнулся впервые. Я, конечное дело, опьянел — первый раз в жизни выпил чистый спирт. Меня развезло. Командир вызвал солдат, и меня отвели в роту. Поверил. Потом перевели в отделение охраны штаба полка. Наверно, сам Карташев распорядился.
На первый день Пасхи, утром, меня без охраны отпустили домой, к родителям в Оргеев. Чтобы следующим вечером быть в части. Когда я спал дома, матушка моя зашила в воротник гимнастерки крестик нательный. Чтоб никто не знал. Не разрешали тогда крестик в армии. Он и охранил меня.
Из Оргеева в конце апреля нашу дивизию вывели из боев и через Фалешты и Бельцы мы вышли к государственной границе. Мы форсировали Прут и вошли в Румынию. Она тогда еще с немцами была. А потом, 28 апреля, остановились в Румынии возле Блэжешти и Котнар на переформирование.
Так что по всему выходит, что я участник Ясско-Кишиневской операции, 132-й артиллерийский гаубичный полк, 6-й стрелковой Орловской (потом стала еще и Хинганской) дивизии. Орудийный номер — рядовой. Нас, новобранцев, гоняли перед боями сильно. И строевая, и боевые стрельбы, и учили как в штурмовой группе брать дзоты. Были, конечно, недовольные, но терпели. Понимали, что готовили к наступлению. Да и кормили хорошо.
В марте, 26-го, кажется, числа, участвовал в освобождении Фалешт. Это и был мой первый бой. Правда, молодой я тогда был. Мало что помню из того боя. Да, узнал я потом, что из нас, мобилизованных в 1944 г., особенно из русских сел, почти треть мужского населения была призвана в Красную Армию. Из села Кунича, например, было призвано 385 мужчин, из которых 171 человек остались лежать там, на полях сражений…
Это был 3-й Украинский фронт, 7-я гвардейская армия, артиллерия, гаубицы 120 миллиметров. На параконной тяге. Стреляли жутко громко. Оттого сейчас и плохо слышу на одно ухо.
Второго мая 1944 г. пошли в наступление на Сачна-Секуений. Против нас бросили три танковые дивизии, и уже 7 мая наша дивизия перешла к обороне. Все лето сдерживали противника и там же обучались стрелковому делу. Были во втором эшелоне. Много было пополнения, необученных. Командование нас и гоняло: тяжело в учении — легко в бою. Так, примерно.
В июне снова стали первым эшелоном, два месяца сидели в обороне. Перед нами были три линии траншей, система опорных пунктов. Наша пехота постоянно рыла окопы, приближаясь к немцам и румынам. Готовили штурмовые группы для блокирования дотов. Наши батареи тоже вывели для стрельбы прямой наводкой.
А 20 августа 1944 г. началась Ясско-Кишиневская операция, мы вышли к реке Серет в районе города Куза-Вода, захватили плацдарм и к концу августа подошли к Карпатам. Форсировали реку Молдова и в районе Бакэу и Роман прижали 1-ю Румынскую армию к Карпатам. Тогда к нам и присоединились артиллеристы-румыны. Мы немцев стали вместе с этим румынским артполком громить.
В районе Яварди, кажется, было узкое ущелье. Нашему артполку пришлось подниматься по узкой тропинке по крутому склону. Лил жуткий ливень, мы все промокли, но цепями и веревками тащили орудия наверх. Несколько раз орудия срывались в пропасть, но мы их удерживали веревками.
Помню, тогда, осенью, наш полк за взятие города Регина и форсирование реки Мурешул наградили орденом Богдана Хмельницкого II-й степени. Тогда за захват плацдарма нескольким солдатам из стрелковых частей дали Героев Советского Союза.
В середине октября 1944 г. нас вывели из боев и расквартировали в городе Дебрецене. Там тогда формировали новое правительство Венгрии. Вот мы и охраняли их. В конце октября к нам в дивизию приезжали маршалы Тимошенко и Новиков, из авиации…
После этого отдыха были тяжелые бои в Карпатах, особенно в Трансильвании: на реке Тиссе и в районе города Мишкольца. Как раз перед 7 ноября, сразу после торжественных собраний, пришел приказ захватить плацдармы на реке Тисса. Подарок Родине к 7 ноябрю. Наш полк обеспечивал переправу пехоты, и мы били прямой наводкой по огневым точкам на другом берегу. Подкатили пушки к самой воде и шарахали по пулеметам, мешающим переправе. Пока те прятались от наших снарядов, наша пехота успела добраться до берега, забросала немцев в первой траншее гранатами и в рукопашной очистила окоп. Помню эпизод, когда одна наша батарея с помощью тросов переправила пушки по дну Тиссы и сразу начала прямой наводкой подавлять огневые точки немцев во второй линии траншей.
Мы там, по горам, шли медленно, сами очищали дороги от мин, отставали от пехоты, все нервничали. Немцы и венгры разведывали наши маршруты, минировали, подрывали мосты, саперов наших отстреливали. Особенно донимали конные разъезды мадьяр. Приходилось по грунтовкам катить орудия, по тропам. А орудия тяжелые. Я при штабе был, в отделении охраны. И то приходилось тяжело, полковое имущество везти, зачастую на руках, а уж самим артиллеристам было-то как. Да и мы тоже часто их подменяли.
После Венгрии воевали в Чехословакии. В начале января после многодневного марша подошли к Качеву, затем к Плешивцу. При его взятии для уничтожения бронетранспортеров примели огненный вал. У нас тогда комполка был уже Василенко. Там, в Чехии, уже полегче стало, помогали местные, да и дороги пообсохли. Немцы в горно-лесистой местности, на перевалах, устроили глубокую оборону, вот там наши тяжелые пушки и пригодились. Война заканчивалась, наши были уже в Германии, а немцы не сдавались, бои шли ожесточенные. Дрались по-настоящему. Озверели они, что ли, под конец. Говорили, что там и власовцев было много, которым уже терять было нечего.
В начале января в Чехии нам дали подкрепление. Мы прорвались через передовую немцев, даже орудия свои подтянули, уже опытные были — знали, что так пехоте легче, почти прямой наводкой подавлять огневые точки противника. А тут наши стали самолетами утюжить немецкую передовую, думали, что там еще немцы. Вот нас и причесали. А главное, как раз наши орудия и бомбили. Тогда же меня и контузило. Война, суматоха. Все понимаю. Но та контузия осталась на всю жизнь. Не помню, извинялись летчики потом или нет. Война. Тогда мне и дали «За отвагу».
«Когда меня контузило, отправили в госпиталь — тяжкая контузия была. Там я и узнал, что наш полк ушел. А у нас примета была на фронте: если после госпиталя не в свой полк попадешь, то все, считай, пропал. В самое пекло первым пошлют — чужой. Я и сбежал, догнал свой полк. Хоть война и заканчивалась, да мало ли что. В направлении у меня поставили букву «О», знак нашего полка — Орловская, значит, — так я и вернулся к своим.
Потом были бои под Мишкольцем, Старой Гутой. Особенно трудно пришлось в конце апреля при взятии города Брно, что на пути к Праге.
Когда объявили о капитуляции немцев, мы были возле Фроновки. Ночью 8 мая нас разбудили и сообщили о капитуляции Германии. Был митинг. Думали, что все, конец войне. Но на следующее утро, 9 мая, даже не ложась спать, снова наступали против немцев из группы армий «Центр» Шернера, что отказались сложить оружие. Еще 200 километров маршем, и уже только 12 мая закончили свою войну. Тогда и отметили Победу. Сделали общий стол: выставили, кто что мог, да и наш старшина расстарался, каждому по фляжке полной. Уж где достал и не знали — это ведь на весь дивизион сколько надо. Да и салют был, хорошо отметили. Потом была медаль за «Победу над Германией».
Вскоре пошел слух, что весь наш полк направят в Москву, на парад. Выдали новое обмундирование, до блеска вычистили орудия, зачехлили. Десятого июня нас погрузили на платформы и — домой! Едем, настроение приподнятое, обсуждаем, как там орудия провезем…
Привезли нас в вагонах в Подмосковье. Стали, ждем. Парад все-таки, Москва, а никакой строевой. Мы, конечно, стали нервничать — как так, парад и без нас. А тут старушка какая-то ходила вдоль вагонов, что-то раздавала солдатам, просила сигареты…
— Родненькие вы наши, сыночки, вас не на парад привезли, а на японскую войну посылают…
Вот, тоже было время: режим секретности, а любая бабка больше нас знала…
Вечером выдали по сто грамм: за Победу, за Сталина. Побывали в Москве — и то ладно.
Полтора месяца ехали по Транссибирской дороге. Привезли нас на станцию Баян-Тумень в Монголии, и уже 24 июля, почти не задерживаясь, сразу в наступление, марш-бросок по безводной пустыне к Большому Хингану. Этот бросок у нас потом прозвали Великим походом. Практически без воды, при 50 градусах жары, среди пыли над дорогой, навстречу песчаным смерчам.
Большинство из нашей части прошли уже войну, были обстреляны, но перед маршем к нам прибыло пополнение из еще не воевавших, не нюхавших пороха. Во время этого марша и обкатывали новобранцев: гоняли на них танки, заставляли окапываться прямо в песке. Ничего, выдержали» [1].
«После Монголии пошли в Китай. Это не Германия была, где и дороги, и питье везде. А тут надо было предвидеть жару, о воде и продзапасах побеспокоиться. Но я так понимаю, в секретности все держали, сразу, с марша, в наступление, времени ни на что не было. Но все же…
Да, был еще Большой Хинган. Горный хребет такой, безлесый, безводный. К 9 августа достигли предгорий. Хоть мы и были во втором эшелоне, но нам тоже досталось. Горы, перевалы, помучились с орудиями. Саперы на вьюках подвозили взрывчатку и шашками в скалах пробивали проходы для техники вдоль древнего караванного пути. У нас же гаубицы, снаряды. Ящики на плечах тяжеленные. Многие теряли сознание. Но — прошли.
Когда шли через Китай, нужно было форсировать речку Ляохэ. Быстрая, горная, широкая, но мелкая. Чуть встанешь, тут же песком затягивала. Саперы натянули канаты, по ним мы и перешли, и все пушки, без потерь, перетащили. Правда, одну пушку чуть не занесло песком. А пушка известная была, из нее 9 немецких танков подбили, 18 огневых точек подавили. В общем, талисманом у нас была, нельзя было оставлять. Так мы ради нее с помощью китайцев местных русло реки изменили, но вытащили из зыбуна. За утерю орудия судили тогда. Когда-то недалеко от тех мест монголы ради того, чтобы скрыть могилу своего Чингиз-хана, изменили русло реки, а мы — чтобы свою пушку заветную спасти.
Да, война, всегда потери. Многих, кто переходил, — разбросало, но искать, останавливаться было нельзя. Скольких тогда потеряли из наших, уж и не упомню. Хотя, говорят, что по отчетам потерь не было» [1].
«Помню из этой войны одну историю.
То ли в Монголии это было, то ли уже после Большого Хингана. Шли мы, значит, через пустыню. Зыбучие пески, жара. Воды почти не было, что было во флягах, то и было. Из 400 человек осталось 120 бойцов. Сто человек ни за что положили. А тут еще по пути нам запретили пить из колодцев — японцы всю воду отравили. Когда нашли неотравленный колодец, дали немного воды. А потом загнали в озеро возле родника, и целый день заставили сидеть в воде, отмачиваться. А пить не давали, только губы смачивали тряпками. Выходили. А комбата потом судили. Да, перед Ляохэ это было, после Большого Хингана, был такой 40-километровый песчаный барьер. А потом сразу эта речка — Ляохэ.
Потом дошли аж до Желтого моря, к городу Чаояну, где отдохнули, помылись в реке, почистили орудия. Неделю отходили, набирались сил. И уже оттуда мы группами назад возвращались самостоятельно. Нам дали месяц на обратную дорогу, по тому же маршруту: через этот жуткий песчаный перешеек, речку Лаохэ, Большой Хинган, опять по монгольской степи до исходной позиции на станции Баян-Тумень.
Идти-то было трудно, у всех ноги болели. Разрешили транспортом добираться. Кто на машинах, кто на верблюдах. Нам привели несколько больших таких, горбатых. Мы, конечно, обрадовались, бросились на верблюдов, да не тут-то было: никто не знал, как на них сидеть. Они брыкались. Многие пострадали от копыт.
Когда шли по Китаю и туда и обратно, нас местные кормили смесью риса, проса. Хлеба два месяца не видели. От местной пищи у всех животы болели, поносили. Когда хлеб появился, стало полегче, ожили немного. Но от быстрых переходов у всех болели ноги. Кто по моложе был, те перенесли все легче.
Когда вернулись в Благовещенск, тоже было неспокойно. Китайцы между собой разбирались — коммунисты с гоминдановцами резали друг дружку. Приходилось успокаивать, нас каждую неделю по тревоге поднимали» [1].
«… В 1946 г., в сентябре, вернулся я домой, в Молдавию. На двух войнах довелось побывать. Потом узнал, что в Кишиневе всего 6 человек имеют медаль за победу над Японией. И то сказать, где Молдавия, а где — Япония.
Потом работал на «Индпошиве». Вот, с матушкой познакомились в храме. Женился. Детки, внуки. Все, как положено. А потом в храм призвали, священником служить. Исповедоваться-то не к каждому пойдут, если искренне, по-божьи. Доверили люди, да и теперь навещают, помнят.
… Да, еще что хочу сказать: служил я в 6-й Орловской дивизии, которая в начале войны была расквартирована в Брестской крепости. В той самой, в крепости-герое. Где служил Фомин. Сама дивизия была расквартирована вне крепости и отступала по приказу, а оставшийся гарнизон воевал в окружении. Но во время войны об этом мало говорили.
Всегда старался жить по правде, по Божьей правде. Раз уберег Господь на войне, значит, для чего-то был нужен здесь, на земле.
И если меня обвиняли в чем, то я всегда отвечал: — Перед Богом я в ответе, не перед людьми…» [1].
Почил о Господе 30 августа 2016 г. в Кишиневе на 95-м году жизни, будучи старейшим старообрядческим священником своего времени. 2-го сентября кишиневская община простилась со своим настоятелем. Литургию и священническое погребение возглавил преосвященный Евмений (Михеев), епископ Кишиневский. Владыке сослужило священство Кишинёвской епархии.
Мудрый, спокойный и рассудительный, — таким о. Меркурий запомнился своим духовным чадам.
Царствие Небесное и вечная память!
Литература:
1. «Мир старообрядчества Молдовы». 2015. Кишинев.
Иван Калашников
